L ’aise nous masche
(Счастье гложет нас)
Монтень, 1580
1.
Это поразительно, что экономисты играют сегодня ведущую роль в междисциплинарных исследованиях о счастье. В 20-м веке экономическая наука имела дело с чистым анализом обменной, а не потребительской стоимости. Другими словами имели значение только “выявленные предпочтения”, извлекаемые посредством рынка, а не исходные причины для этих осознанных выгод. Экономисты должны были учитывать только средства для достижения окончательных целей, которые согласно Утилитаризму - философии, господствующей в экономике - являются удовольствием, счастьем, удовлетворением, индивидуальным благополучием (термины, которые считаются утилитаристами более или менее синонимами). Принцип о праве на стремление к счастью, установленный Декларацией о независимости США, хотя и проникнутый Утилитаризмом, является тавтологией, поскольку для утилитаристов человеческие существа по самой своей сути не могут делать ничего другого, кроме как стремиться к счастью. Стремиться к чему-то иному, чем счастье, или к несчастью - для утилитаристов это нечто чуждое человеку, для них мы все принуждаемы к счастью, то есть к выгодности (полезности). В отличие от этого, как мы увидим, эта цель неприемлема для тех, кого назову анти-эвдемонологистами (от слова эвдемония, счастье), для которых люди не ищут счастья, но в высшей степени ведомы наслаждением. Для Утилитаризма полезность состоит из субъективного чувственного опыта, который составляет удовольствие жизни и позволяет нам избегать неудовольствия. Именно по той причине, что политическая экономия ограничивается торговлей и обменом, она отрицает удовольствие и поэтому получила эпитет «угрюмая наука», присвоенный ей Томасом Карлайлом (викторианским историком 19-го столетия).
За последние десятилетия, тем не менее, эта угрюмая наука - побуждаемая своими теоретическими и практическими неудачами - усиленно стремилась инвестировать непосредственно в цели (удовольствия жизни) также, как и в средства (экономический обмен), не взирая на риск изменения самой сути этой дисциплины. Но наряду с этими расширившимися горизонтами не следует ли нам опасаться империалистической логики homo economicus (хомо экономикуса, человека экономического), которая превращает даже самый смысл наших жизней в экономическую калюкуляцию? Я попытаюсь определить философское ядро этого изменения в экономической науке.
2.
Сегодня многие экономисты задаются вопросом: почему мы покупаем одну вещь, а не другую, и интересуются: что нам следует покупать, чтобы чувствовать себя лучше. Конечно, подспудно многие исследователи и профессора стремятся продать политикам так называемую Evidence Based Politics (что можно перевести как Доказательно Обоснованная Политика): если бы им удалось открыть нечто, что делает людей универсальным способом счастливее или менее несчастными, они бы смогли предложить политикам эффективный рецепт максимального удовлетворения своих избирателей - и обеспечить их переизбрание. Путем увеличения Валового Национального Счастья политики смогут оставить неопределенность идеологий и стать технократией, состоящей из экспертов «эвдамонократов».
Так, наряду с традиционными рейтингами, которые классифицируют страны в соответствии с показателями Валового Внутреннего Продукта, теперь мы имеем другие, которые классифицируют их в соответствии с «качеством жизни», «национальным благополучием», «удовлетворенностью жизнью» и так далее. Таблицы, сравнивающие счастье в различных странах, доступны; та, которая внизу, отражает уровень счастья в соответствии с национальным доходом на душу населения в каждой стране. Но имеет ли такая карта научный смысл или какой-либо смысл вообще? Не является ли это чистым продуктом (изобретением, наваждением, искажением) эвдамологии?
Действительно, эта карта является продуктом очень простого расчета счастья: индивидуума спрашивают: «Насколько счастливым вы себя считаете по шкале от 1 до 3?» Все, что вы таким способом получите, есть то, что люди говорят о том, счастливы они или нет, а не то, счастливы ли они или несчастливы в действительности. Но экономисты обычно имеют эмпирическое философское обоснование, согласно которой то, что человек чувствует, в силу самого этого факта, является эквивалентом тому, что этот человек собой представляет; и следует принять на веру, что человек говорит то, что он действительно чувствует. Чувствовать себя счастливым значит быть счастливым, или более того: верить в то, что счастлив, значит быть счастливым; таким же образом быть влюбленным значит чувствовать влюбленным, даже если любимый - Джек Потрошитель. Если бы узник Аушвица (Освенцима) произнес «Я вполне счастлив», никто не имеет права сказать ему «О нет, ты обязан быть несчастным в нацистском концентрационном лагере!» Даже Примо Леви (1958) описал «хороший день» в Аушвице ! Любой вопрос о сущности счастья отклонятся, при допущении, что субъекты всегда знают, о чем они говорят, когда они говорят « Я счастлив на 3 бала» или «Я несчастлив на 1 бал». Для утилитарной эмпирики внешность и сущность совпадают.
Эта утилитарная философия исключает любой культурный релятивизм: считается, что концепция счастья идентична для всех культур. По этой причине утилитаристу приходится трудно при попытке объяснить, например, почему среднестатистический француз описывает себя более несчастным, чем это делают американцы, несмотря на то, что индикаторы «качества жизни» для Франции выше, чем для США. Так происходит потому, что для американцев утверждение своего счастья является нарциссическим долгом, который для них более важен, чем для французов, которые в принципе восприняли точку зрения Бодлера, для которого счастье есть нечто вульгарное, для обычных людей. Такие термины как счастье имеют различные значения в разных культурах; ‘happiness’ - это не одно и то же, что ‘bonheur’. Что меняется, так это, прежде всего, та ценность, которую придает каждая культура проекту или долгу быть счастливым. Эти отличия могут объяснить, почему жители Нигерии или Танзании утверждают, что они более счастливы, чем представители Японии или Финляндии.
Насколько бы топорным ни был этот тип исследования с философской стороны, все же появляются несколько интересных корреляций. Давайте возьмем приведенную здесь карту корреляции счастья и национального дохода; поразительно, что страны на диагональной линии слева направо и снизу вверх принадлежат к иудео-христианской и западной культуре: знак, что в этих странах в отличие от других доход и заявления о счастье являются тесно связанными факторами. С другой стороны, возраст не является значимым фактором, чтобы предсказать заявит ли некто о своем счастье или несчастье, в то время как занятость и любовь являются: одинокие и безработные женщины и мужчины, даже богатые, объявляют себя более несчастными, чем в среднем. Для большинства людей, откуда бы они ни были, решающими условиями для наслаждения своим существованием являются работа и возможность быть любимым.
«Эвдамология» считала, что сделала решающее открытие в 1974 году, когда сформулировала Парадокс Истерлина, который устанавливает:
- В пределах одной страны существует низкая корреляция между доходом и счастьем.
- Самые богатые страны не обязательно самые счастливые.
- Варьирование человеческого счастья в малой степени зависит от варьировании в доходах и богатстве.
За последние 40 лет подушный Валовой национальный продукт в западных странах значительно вырос без какого-либо параллельного увеличения среднего показателя человеческого счастья. Между 1994 и 2005 годами не было никакого увеличения «счастья» среди китайцев, несмотря на то, что за этот период подушный доход в Китае вырос на 150%. Подтверждение старой поговорки, что « счастье за деньги не купишь». Еще эвдамонологисты - обычно «либеральные» мыслители - часто забывают отметить, что даже огромное увеличение обоих факторов - общественных расходов и свободного времени во второй половине 20-го века не произвело сколь-нибудь заметных изменений в показателях человеческого счастья. Заметьте, что этот «парадокс» (но почему парадокс?), в соответствии с которым экономика счастья не коррелирует с собственно экономикой, считается специалистами большим достижением экономической науки применительно к счастью.
Вместо этого последние исследования - вероятнее всего воодушевленные социал-демократическими желаниями - постарались показать, существует корреляция между меньшим экономическим равенством и большим дискомфортом в стране. Вилкинсон и Пиккетт (2009) показали, что богатые, но менее равные (эгалитарные) страны (прежде всего США, затем Великобритания, Австралия, Новая Зеландия и Израиль) отмечают более высокий уровень проблем в связи с душевным здоровьем, более высокий уровень употребления наркотиков, более низкие жизненные ожидания, больше проблем с лишним весом, низкие образовательные показатели, больший уровень подростковых и внебрачных беременностей, больше насилия, большее число заключенных и подвергающихся наказаниям, а меньшая социальная мобильность сравнима с более эгалитарными странами (как Япония и скандинавские страны). Мораль басни: всякий, даже богатый, несет потери от неравенства.
Проблема скорее в том, что, поскольку эвдамологисты, как правило, принадлежат к центристско-левой позиции, данные, которые они собирают, предумышленно поддерживают патерналистский или консервативный взгляд. Например, получается, что стабильная семейная жизнь, особенно брак (Освальд 2004) и религиозная вера, содействуют счастью, в то время как развод рвет его в куски. (Тогда такой вопрос: являются ли стабильная семья, брак и вера в бога причинами быть счастливым/говорить что счастлив или его результатами? И до какой степени замужняя женщина в стабильной, воцерквленной семье чувствует себя обязанной говорить себе, что она счастлива? И вообще, не является ли врожденная позиция по отношению к счастью первичной причиной спокойной и «конформистской» жизни более, чем любая политическая или социальная деятельность по выработке политических решений? Не тот ли это случай, в связи с которым важность политики в нашей жизни должна быть подвергнута переоценке.)
3.
Спор среди экономистов и «психологов от экономики» сфокусирован на этих двух подходах конкурирующих подходах. Утилитаристский подход происходит из философского эмпиризма и находит в Даниеле Канемане (Daniel Kahneman, Нобелевский лауреат по экономике 2002) одного из наиболее авторитетных своих представителей. В этой перспективе счастье - это всегда то, что я чувствую в настоящем и что может быть измерено как определенными вопросами (такими как: «что вы чувствуете прямо сейчас по поводу концерта, который вы только что прослушали?»), так и, наверное, путем магнито-резонансного исследования (МРТ) для проверки активности церебральных центров счастья. Эвдамонистичный подход, чьим ведущим представителем является Амартия Сен (Amartya Sen, Нобелевский лауреат по экономике 1998), обращается к аристотелевской концепции эвдамонии. Этот показатель более не коррелирует с непосредственным присутствием конкретного личного жизненного опыта, но с тем, что Сен называет возможности, т.е. с возможностью или властью каждого из нас делать удовлетворяющие вещи или «обнаружить полноту». Узник Аушвица (Освенцима) мог бы сказать «Я счастлив», но его возможности крайне ограничены. Эвдамонизм - это «экономическая наука с человеческим лицом», которая начинается с вопроса: «Если люди, живущие при тоталитарных и деспотических режимах, считают себя более счастливыми, чем те, которые живут в свободных и толерантных обществах, следует ли нам заключить, что первые общества лучше вторых?» Эвдамонистический ответ - нет. Мы не можем считать общество «счастливых рабов» счастливым. Короче, эвдамонисты хотели бы восстановить определенную мораль счастья и сделать ее социально конгруентной и всеобщей. Так, их философская игра состоит в том, что они говорят, что поскольку экономический подход является настолько индивидуалистичным, то ему следует стать интерсубъекивным, отношенческим (отражающим отношения). Термин отношенческий - по-англ. relational - (который придает релятивизму (relativism) его глубинное значение) находится в большом почете у западной интеллигенции. И в самом деле, очень упорно утверждается важность таких «отношенческих товаров» таких как дружба, хорошие соседские отношения, обоюдная эмпатия и т.д..
Затем мы имеем третий подход, хорошо обозначенный в названии статьи Поля Ормерода (Paul Ormerod 2007) «Против счастья», которая направлена на опровержение эвдамологии как таковой: «Общественные расходы, свободное время, преступление, пол, неравенство, имущественное неравенство - ничто из этого никоим образом не коррелирует с измерением счастья во времени [...]. Итак, можно сделать вывод, что или попытка улучшить человеческую участь путем социальной или экономической политики является тщетной, или данные ничего нам не говорят о ценности».
Именно к этому направлению по преимуществу принадлежит психоанализ. Действительно, счастье или уменьшение несчастья никогда не утверждались ни как фокус или цель анализа ни одним из основных психоаналитических течений. Все психоаналитики всегда верили в то, что написал Фрейд - даже если он написал это прежде, чем изобрел психоанализ: «. вы сможете убедиться, что уже очень многое будет достигнуто, если мы сумеем преобразовать ваше истерическое страдание в обычное несчастье. Благодаря возвращению здоровья душевной жизни вы лучше справитесь с этим несчастьем». Так, целью анализа не является ни достижение счастья пациента, ни просто избавление от невротического страдания (Elend), но скорее преобразование страдания в несчастье, против которого человек может быть защищен! По-видимому, анализ нацелен на сосуществование с несчастьем, лишенным (невротического) страдания, своего рода «высококачественным» несчастьем.
Позже (1932) Фрейд сформулировал задачу анализа как: «Wo es war, soil ich wеrden» «Там, где было Оно, должно стать Я» - фраза, вокруг которой переводчики и интерпретаторы продолжают препираться. Некоторые интерпретируют ее в том смысле, что необходимо усилить Эго (Я), в то время как другие - которые переводят ее как « Где было оно, там должно появиться Я» - думают, что субъект (Я) должен достигнуть собственно места бессознательного. Но независимо от интерпретаций анализ нацелен не на чувство несчастья, а скорее на изменение позиции между Эго и Оно, между Селф и Другим, на нечто, находящееся в порядке субъективной структуры.
Аналогичноепрезрение по отношению к « проблеме счастливого общества» оживляет так называемых «пост-модернистских» мыслителей, вдохновляемых пост-структурализмом. Сама концепция счастья дискредитирована как «идеологическая» в смысле Маркса, поскольку она идентифицируется (определяется) через приобретение или владение материальными или нематериальными товарами (такими как власть, престиж, любовь, истина и т.д.). Эта культурная туманность ведет к Дионисийской склонности Ницше: то, что имеет значение - это не счастье (всегда цитируется по-английски), но наслаждение (часто цитируется по французски). Пример «женщины/человека наслаждения» - это герой, который получает наслаждение в битве за его Причину, не путать с «причинами» счастья в утилитаристском смысле. Че Гевара уехал в Боливию и встретил смерть не потому, что добивался своего счастья, а потому что наслаждался его Причиной. В сердцевине пост-модернистской, в том числе маркситской, философии находится определенное аристократическое презрение по отношению к «товарам для масс». Некоторые эвдамологисты говорят, что «счастье - это зарабатывать на сто долларов больше, чем твой шурин», что подтверждает ужасное мнение противников счастья об « экономике счастья»: она рассчитывает не наслаждение, а уровни зависти в обществе. Для постмодернистов, напротив, они соотносятся не с соседом, который стремится зарабатывать сотней долларов больше, а с такими героями как Ганди или Аун Сан Су Чжи, которые не стремились к счастью, но наслаждались своей ориентацией на победу или смерть. Эвдамологисты , фокусируясь на возможных причинах счастья, теряют из виду тот факт, что каждый из нас, работая на свою собственную Причину, устанавливает свой собственный критерий «достаточно хорошей жизни».
4.
По сути, оба подхода утилитаристский и эвдамонистический исходят из необъявленного и неоспоримого допущения: что обе, индивидуальная и коллективная, формы счастья (испытанного или планируемого) конгруентны и гомогенны. Счастливым обществом могло бы стать такое, где убогое население будет счастливее, чем убогие в других обществах. Другими словами, счастье не обязано контрастировать с проектами хорошей жизни. Более того, среди граждан страны не имеется всеобщего консенсуса о коллективных или индивидуальных критериях «счастья» или «хорошей и красивой жизни». Расхождение в способах «попыток прилично жить» всегда перемещается из аналитического пространства эвдамологистов, которые простодушно воспринимают тоталитарный образ общества - нации без конфликта о том, какое значение придается нашим жизням. Принято считать, что благополучие общества соразмерно индивидуальному благополучию, и что существенные причины для того, чтобы быть счастливым или несчастным одинаковы для всех. Настоящее исследование - даже при том, что оно апеллирует к аристотелевским или феноменологическим концепциям - рассматривает конфликт между критериями «достаточно хорошей жизни», несогласованность (дискордантность) которых является по большому счету сущностью глобальных политических и этнических конфликтов. Через силовое воздействие или через убеждение, но каждый человек находится в процессе противостояния с другими за то, чтобы принудить этих других к своему собственному проекту счастья.
И наконец, анти-эвдамологисты повторяют снова и снова, что любой идеал счастья является иллюзией, «идеологией». Но фактом остается то, что, если спросить, то большинство людей в мире скажут, что они счастливы. Действительно, убежденность в том, что фундаментальное несчастье лежит в основе человеческого существования, ограничивается пределами элиты, состоящей из интеллектуальных «денди» с гуманистической подноготной; короче, провозглашать невозможность счастья - это знак социального различия (сегрегации, размежевания), интеллигентская штучка. Но даже если большинство людей были бы вынуждены признать то, что они потерпели неудачу в поисках счастья, фактом остается то, что у каждого человека - даже анти-эвдамологиста - имеется возможность выбрать любую стратегию, чтобы наслаждаться «достаточно хорошей жизнью». Даже если достижение счастья может оказаться невозможным, желание жить достаточно хорошо по-прежнему неотвратимо.
