Элизабет Рудинеску
Ключевые слова: История перверсивности - Медикализация перверсивности - Нацизм - Лукино Висконти «Проклятые».
Резюме: Где начинается перверсия, и кто такой перверт? С момента появления этого слова в средние века, первертом считался тот, кто получает удовольствие от порочных поступков и от разрушения себя или других. Но если опыт перверсии является универсальным, то сама она в разные исторические периоды описывается и воспринимается по-разному. История первертов на Западе сложна, и от средневековых времен до наших дней особенности и различия системы описания перверсии стали отчетливыми: Сад изобрел перверсию в современном смысле этого слова, в то время как девятнадцатый век выделял три образа: мастурбирующий ребенок, гомосексуальный мужчина, и истеричная женщина. Нацизм мог бы стать квинтэссенцией уничтожающего разнообразия первертных систем. На нашем историческом этапе все выглядит так, как будто вскоре наука позволит нам покончить с перверсией. Но, требуя искоренить её, не рискуем ли мы потерять способность различать добро и зло, то главное, что лежит в самом основании цивилизации?
Со времен настолько давних, насколько мы можем заглянуть в прошлое, понятие перверсии всегда частично было связано с нормой и отклонением от нее, с законом и его нарушением. Несмотря на то, что само слово появилось в середине девятнадцатого века для описания действий уже существовавших, но еще не определенных как таковые, оно несет в себе воспоминание о своем латинском происхождении: pervertere. Прежде всего, это означает перевернуть, опрокинуть (конструкцию); позднее с новой коннотацией этот термин получил значение ниспровержения обычаев. Отсюда perversitas, означающее что-либо экстравагантное, потрясающее, абсурдное, а позднее - разложение, разъедание, расстройство, испорченность. Изменение, которое со временем способствует переходу от, так называемого, нормального или здорового состояния к анормальному. Поэтому этот термин используется по-разному в зависимости от различных культур. Извращенность отчетливо связана со злом (как противоположностью добра), с жестокостью (как противоположностью сочувствия), и, наконец, - с нарушением общего нормативного порядка. Извратить когото - это развратить его, научить его ниспровергать нормы. Отсюда распространение этого понятия на вопросы сексуальности: на самом деле, видима ли она либо вытеснена, сексуальность всегда вовлечена, словно в любой форме извращенности, а следовательно, и перверсии, присутствует одновременно идея доминирования одного субъекта над другим (самая важная и самая распространенная форма классовой борьбы), а также идея об отклонении от порядка воспроизведения вида. Другими словами, сексуальность находится в сердце любого перверсного акта, даже если мы имеем дело не с сексуальной перверсией.
Сексуальность вовлечена, поскольку ее первая форма касается отклоненного, или так называемого «извращенного» использования репродуктивных органов. Можно сказать а contrario, что с того дня, как мы отделили само понятие сексуальности от вопроса репродукции, дав импульс современной сексуальной свободе женщин, детей, гомосексуалистов, мы тщетно пытались устранить само понятие перверсии, не замечая, что она восстанавливалась на границах того, что мы стремились уничтожить. Фрейд последовал другим путем, показав, что любой субъект с детства наделен полиморфной перверсией, а, следовательно, и влечениями, которые может контролировать исключительно культура. Только в середине девятнадцатого века, с появлением новой медицины, термин выводится из понятия расстройства и, таким образом, появляется слово «перверсия», одинаковое во всех языках.
Так мы переходим от извращенности к перверсии, другими словами, от обозначения порока к наименованию определенной патологии, содержание которой будет всегда связано с сексуальностью. Термин «перверсия» не является медицинским термином, он относится к патологии, а, следовательно, к сексуальной патологии.
Появление клинического смысла этого слова означает, что два подхода к данному феномену объединились в одном дискурсе науки и сознания: один - медицинский, поскольку перверсия определяет уже не порок, а болезнь души, другой - немедицинский, поскольку термин «перверт» в психическом смысле продолжает обозначать извращенность. Это значит, что для великого движения девятнадцатого века, породившего психопатологию и психиатрию, термин перверсия представлял проблему. Перверсия - не невроз (или болезнь нервов), не психоз (имеющий отношение к безумию), это почти культура, патологический способ бытия, но без возможности обнаружения органической основы этой патологии. Так, перверсия определяется через то, чем не является - она не невроз и не психоз. Перверт не является ни безумцем, ни нервнобольным, а немного ими двумя одновременно, изнанкой их обоих: полу-сумасшедший и на две трети невротик.
Мы отходим от анатомо-патологической медицины, чтобы опять к ней вернуться. И не случайно, что в эту эпоху последователями Филиппа Пинеля и Этьена Эскироля (основатели современной психиатрической больницы) и благодаря импульсу кодекса Наполеона, определено перверсное преступление. Когда имеешь дело с перверсией, проблема состоит в том, чтобы определить, попадает ли преступник под действие статьи шестьдесят четыре, то есть ответствен ли он за свои действия или нет. Другими словами, насколько перверсный субъект затронут безумием, совершая акт в полном сознании (в отличие от сумасшедшего), но без малейшего аффекта, угрызения совести или чувства вины, как в случае с невротиком? Перверт переходит от низкого к возвышенному без чувства вины в строгом смысле этого слова.
Мимоходом я отклонюсь: мы знакомы с общепринятой теорией о том, что источники перверсии следует искать в животном мире или в органических субстратах. Перверсия оказывается тем более невыносимой, что она касается людей, и, поэтому, мы стремимся поместить ее в животный мир. Проблема проекции всех наших перверсных фантазмов на животное, а, следовательно, на животное начало внутри нас, находится в центре этой полемики, берущей животный мир в заложники. Поэтому мы говорим о бесчеловечности в связи с перверсией, а, значит, - о животности, в то время как нет ничего более человеческого, чем то, что характеризует перверсию: ненависть к себе и другим. Ведь человек является зоофилом, а не животные - гомофилами. Перверсия отсутствует в мире животных.
Термин скотоложство чрезвычайно интересен. Ранее этот термин означал сексуальное соединение с животными, которым изобилуют все древние мифы; божественный культ, установленный в честь козла. Скотоложство наказывалось смертью, несмотря на то, что культ Диониса был основан на образе скотоложства. Демон, кстати, представляется в образе животного. И любая сексуальная проекция делает животное местом самых первичных влечений. Человек наделил животное трансгрессивной сексуальностью. В итоге, запрет на сексуальный контакт с животным является почти настолько же общим, как запрет на инцест. Кроме того, дарвинизм оживил все мифы о животном происхождении человека, пораженного извращенностью. Но, несмотря на то, что животное является объектом ужаса, поскольку действует убеждение, что связь с ним может породить монстров - ребенка-обезьяну, ребенка-козла, ребенка-свинью и т.д., мы одомашнили животных для того, чтобы они могли иметь сексуальные отношения с людьми.
Таким образом, в девятнадцатом столетии мы стали свидетелями тому, как мораль переместилась к медицине. Но в этом случае научный дискурс - он же медицинский - остается пропитанным дискурсом морали. Мораль устанавливает, что является хорошим относительно того, что является плохим. Закон говорит, что законно, а что незаконно. И вот науке для ее интерпретации перверсии неоходимо было изобрести новое слово. И этим словом стала дегенерация.
На самом деле, изменения, связанные с возрастающей индивидуализацией сексуальных практик, приводят к изменениям статуса первертов. Извращенные люди, ставшие первертами (можно также говорить о популяции первертов, как если бы речь шла о сообществе) вместо статуса сознательных и низких разрушителей приобретают статус душевнобольных.
Так, де Сад, князь первертов, изобретатель современного понимания перверсии, мыслитель мрачного Просвещения, вторую половину своей жизни проведший в сумасшедшем доме, является символом такой трансформации. После его госпитализации в Шарантон, он превратился из могущественного господина, населенного злом, в обычного пациента, соседствующего с сумасшедшими. В некотором отношении зарождающаяся психиатрия и Кодекс Наполеона, а позднее и Прусский уголовный кодекс, освобождают перверта от религиозного осуждения. Он больше не демон, а больной, злоупотребленный ребенком-злоупотребителем, онанист, некое дегенеративное существо, ненормальный, ответственный только наполовину. Но, в отличие от сумасшедшего, перверт кажется неизлечимым, поскольку он недостаточно безумен. Таким образом, он - ненормальный, которого нужно лишить свободы, но не судить как преступника. А если перверт является преступником, его необходимо вырвать из лап его судьбы преступника, которая подталкивает его к самоубийству посредством смертной казни. Вот так начинается битва между психиатрической медициной и правосудием. Если речь идет о сумасшедших, то статьи закона позволяют нам применять понятие освобождения от ответственности. Если перед нами преступления первертов, будет гораздо труднее применить такие положения.
Поскольку перверсия является недугом сексуального влечения, другими словами, патологией, это означает, что перверт наслаждается этой патологией, но, одновременно, и страдает от нее. Он страдает от того, что причиняет другому. Он страдает от того, что он - перверт. Вопрос о статусе перверта будет ориентироваться следующим образом: страдает ли перверт от своей «ненормальности»? И, следовательно, может ли он быть перевоспитан? Является ли он более перверсным от того, что отныне он может самостоятельно определить себя больным, а не воплощением зла?
Чем больше мы считаем, что причина является органической, тем менее перверт считается ответственным за свои действия; чем больше мы склоняемся к психической причинности, тем более перверт приравнивается к нездоровому человеку, несущему ответственность за свои извращенности и отклонения.
И поэтому в конце девятнадцатого столетия гомосексуалист считается худшим из первертов именно потому, что он наименее безумен, а также потому, что гомосексуальность сама по себе не является сексуальной перверсией: она не имеет никакого отношения к ужасающему списку других сексуальных извращений. И также именно в этот момент вопрос инфантильной мастурбации - считающейся перверсией - захватывает поле сексологии и педиатрической практики, в то время как она не является перверсией. И таким же образом истеричка считается первертом: во всех трех случаях- мастурбирующий ребенок, истеричная женщина, гомосексуальный мужчина - речь не идет о перверсиях, но их общей чертой является сексуальность, которая поворачивается спиной к репродуктивной функции.
Первые определения перверсии появляются во Франции у Эскироля, Бенедикта Мореля и Валантена Маньяна, затем у великих немецкоязычных и англоязычных сексологов Ричарда фон Крафт-Эбинга, Карла Вестфаля, Моля и Хавелока Эллиса.
Следует различать три основных этапа развития теории. На первом этапе сексуальная перверсия считается болезнью гениталий, вызванной анатомической аномалией, отсюда и возник интерес к гермафродизму. На втором этапе осуществляется выход за пределы этого понимания и речь идет о перверсиям с целью создания некоего каталога всех видов нарушенного и ненормального поведения: утверждается психологическая природа перверсий (которые называются отклонениями сексуального инстинкта). И выдвигается гипотеза, которая в наше время снова актуальна, суть которой в том, что проблемы будут решены с помощью изучения мозга. Третий этап относится к концу девятнадцатого столетия, когда перверсии описываются, как чисто функциональные отклонения, не сводимые к патологии мозга. Таким образом, они касаются уже психологии, а не медицины. Отсюда проистекает создание криминологии как дополнения к сексологии: из науки о сексуальном поведении появляется наука о криминальном, деликвентном или преступном поведении. Так преступник становится четвертым членом группы, состоящей из истеричной женщины, онанирующего ребенка и гомосексуалиста.
Медикализация извращенности и ее преобразование в перверсию настолько радикально трансформируют саму природу перверсии, что с этих пор перверсивный субъект имеет дело уже не с Богом, а с медицинским знанием. Так, освободившись от того, что было его структурой - переход от возвышенного до низменного посредством серии метаморфоз - перверт более не является инкарнацией того, кто осмеливается бросить вызов богу (как Сад или Ж иль де Рэ) или даже человеческому закону, он становится обычным существом реинтегрированным в культуру: такой же процесс, как трансформация меланхолика в депрессивного. Именно в работах Бенедиста Августина Мореля термин «перверсия» появляется на французском языке впервые в смысле отклонения инстинктов. К ней он причисляет эротоманию, сатириазис, нимфоманию, эротическую ярость и некрофилию.
Что касается слова «гомосексуальность», которое происходит от греческого (homos - подобный), то оно было введено приблизительно в 1860 году венгерским врачом Кароли Мариа Бенкрет для описания любых форм плотской любви между людьми, биологически принадлежащими к одному полу. Между 1870 и 1910 годами термин «гомосексуальность» все больше утверждается в этом значении, заменяя таким образом старые наименования, использовавшиеся для характеристики этой формы любви в разные эпохи и в разных культурах (инверсия, уранизм, содомия, психо-сексуальный гермафродитизм, педерастия, унисексуализм, гомофилия, сафизм, лесбиянство, и т.д.). Она, таким образом, определяется как противоположность слову «гетеросексуальность» (от греческого heteros, которое значит «разный»), появившемуся позднее, к 1880 году, и охватывающему все формы плотской любви между людьми разных биологических полов. Как видно, необходимо было придумать термин для обозначения «нормальной» сексуальности (hetero) по отношению к гомосексуальности, которая относилась тогда к перверсивным практикам. От Мореля до Маньяна, минуя Крафт-Эбинга, этот дискурс помещает гомосексуальность в категорию изъяна, дегенеративности, даже «вида» или «расы», всегда проклятой, всегда осуждаемой. В этой связи фигура гомосексуалиста, от Оскара Уайльда до Марселя Пруста, в конце века с распространением антисемитизма была воспринята как эквивалент фигуры Еврея: «Еврейской ненависти к себе, - писал Ханс Майер, - соответствует ненависть гомосексуалиста к самому себе». И эта ненависть имеет большие шансы, в обоих случаях, преобразоваться в ненависть к себе: ненависть своего еврейского я, как у Карла Краусса или Отто Вайнингера, или ненависть «женской» части себя, как у персонажа Шарлю в «Поисках утраченного времени», который насмехается над другими содомитами. Хуже ставить гомосексуального мужчину в один ряд с истеричной женщиной и онанирующим ребенком. Поскольку мы связываем, как я уже говорила, удовольствие в одиночестве с удовольствием, получаемым с партнером того же пола: оба имеют перверсную природу, противоречащую репродуктивному порядку.
Отметим, что в одну категорию попали трансвестизм, транссексуализм и гермафродизм. Будучи «прогрессивной» доктриной сексуального поведения сексология, как и криминология, создавала неологизмы: с целью дать «научное» определение так называемым патологическим сексуальным практикам, которые в одних случаях имели намерение классифицировать как наследственные заболевания (отныне уже не в качестве грехов), и привязать их к психиатрической нозологии, а в других - определить их либо как преступления, либо как проступки (но не как действия против христианской морали): «Гомосексуальность, - пишет Мишель Фуко,- появилась в качестве одного из ликов сексуальности в тот момент, когда она была переведена из ранга практики содомии к некой внутренней дву полости, гермафродитизму души. Содомит был отступником, гомосексуалист является теперь «видом». Именно в этом контексте эти два термина гомосексуальности и гетеросексуальности были изобретены в Венгрии и Германии и окончательно утвердились в двадцатом веке. Между 1898 и 1908 годами появилась тысяча публикаций о гомосексуальности. Психиатрический дискурс двадцатого столетия всегда считал гомосексуальность сексуальной инверсией, то есть, психической, душевной или врожденной аномалией, и в любом случае, как расстройство идентичности или личности, которое могло перейти в психоз и часто приводило к самоубийству. Возникли многочисленные вариации в терминологии: для женщин использовались термины сафизм или лесбиянство со ссылкой на Сафо, греческую поэтессу с острова Лесбос, которая была адептом любви между женщинами; в отношении мужчин говорили об уранизме, педерастии, содомии, невропатии, гомофилии и т.д. Нозология оставалась гораздо более неопределенной по сравнению с классификацией разнообразных форм безумия, а законодательство отличалось в зависимости от страны.
Идея лечить перверсии как заболевания, с фигурой гомосексуалиста в центре, - признававшемся худшим из первертов, поскольку наименее очевидным, - стала причиной того, что перверты, и в частности гомосексуалисты, тоже начали считать себя больными и, следовательно, рассказывать свои истории и, особенно, страдания, связанные со своим положением. Именно на основе этих случаев Крафт-Эбинг создал свой труд «Psychopathia Sexualis». Он обнаружил странный поворот, когда перверт терял могущество своего влечения, выставляя свое заболевание напоказ. Но идея дегенерации была связана с евгенистической идеей. И всеобщее стремление искоренить зло привело к изобретению самой перверсивной науки в мире: науки по так называемому научному уничтожению так называемых дегенеративных рас. Идея улучшить расу существовала всегда, но с созданием термина (еи = хороший, genos = раса) развивается идея возможного онаучивания такого улучшения. Фрэнсис Галтон, кузен Чарльза Дарвина, отделяет евгенику (l ’eugénique) или науку о наследственности, то есть улучшении потомства, принадлежащую исследовательской и научной сфере, от евгенизма (l ’eugénisme), который он хочет сделать социальным и политическим движением, которое он будет развивать. Это сайентистская идеология, привитая к дарвинизму, относящаяся к конкретным социальным и политическим предрассудкам: убежденность, что рост рабочего класса может представлять опасность для прогресса человечества. Мы обнаруживаем эту идею у Густава Ле Бона и у Тейне, которые уподобляют толпу неконтролируемым, истеричным больным. Отсюда проистекает ненависть к Коммуне. Слово «дегенеративность», которое первоначально является скорее медицинским термином, характеризует различные расстройства, связанные не только с ростом рабочего класса, но также с интериоризацией чувств, испытываемых элитой по отношению к своему собственному закату; так мы находим расстройство нервов из-за алкоголя или опиума, наследственные психические дефекты, пороки, вызванные социальным окружением, слабость морали, становящиеся настоящей болезнью. Для Мореля сексуальность - это зло, поскольку приводит к сифилису, общему параличу, безумию. И чтобы от нее предохраниться, необходимо проводить политику профилактики, изменять нравственные и экономические условия заразителей. В «Трактате» он использует Книгу Бытия для поддержания своей теории: падение человека приводит к отклонению, затем - к духовной дегенерации, которая связана с грехом и представлена как отклонение от первоначального нормального типа. Причина деградации скорее социальная, чем биологическая, тело - всего лишь инструмент разума. В душевной болезни происходит инверсия этой иерархии, сводящая человека до уровня животного и подчиняющая его дух больному организму. Морель убежден в передаче по наследству приобретенных характеристик, и поэтому дегенерация передается по наследству, как сифилис. Когда патология переходит по наследству, ее эффект увеличивается, а унаследовавшие ее являются носителями все более и более акцентуированной патологии: идиотии, дебильности. Профилактика Мореля заключается в запрете браков между дегенератами.
Для того, чтобы понять, как сформировалась эта парадигма эвгенизма в качестве возможного решения проблемы дегенерации, и, прежде всего, понять, как она могла применяться равно к народам, нациям, так и индивидам, прежде следует понять, что это не аномалия или смещение в истории медицины, а, скорее, - образующая того, что мы называем биократией (la biocratie). А ее тезисы, далекие от того, чтобы быть просто расистскими и задолго до того, как быть использованными для поддержания антисемитского дискурса, связаны с эволюцией понятия прогресса. Биократия (управление народами посредством науки) существует во Франции, а также в Германии и Италии. И в этой связи существует прогрессивный евгенизм, названный «гигиенистским», который основан на теории расы, начиная от Мореля и до Ломброзо, и сфокусирован на улучшение расы, а также истребительный евгенизм, стремящийся уничтожить плохую расу.
Именно истребительный евгенизм, соединившись с антисемитизмом, и приведет к нацизму. Но идея возможного прогресса человека с помощью биологии или через расу является идеей наук о жизни, вписанной в самое сердце биологии со времен Дарвина, находящейся в наши дни в центре всех споров о био-этике, клонировании или эвтаназии: своего рода мечта науки. Европе, и только ей одной, мы обязаны формулированием этой сумеречной программы, перверсной программы, которая носила имя расовой гигиены, возвращения к которой и к ее злодеяниям нам всегда нужно остерегаться.
В конце XIX века под импульсом дарвинизма верхушка немецкой медицинской науки изобрела биократию, т.е. искусство управления народами. Однако, не с помощью политики, основанной на философии истории, а с помощью науки о жизни и совокупности наук, называемых гуманитарными - антропологии, социологии и др., - относящихся в то время к биологии. Консерваторы и сторонники прогресса, эти мужи науки, верные своим принципам и добродетелям, наследники эпохи Просвещения, поняли, какое разрушительное воздействие индустриализация оказывает на душу и физическое состояние пролетариата, все сильнее эксплуатировавшегося на вредных производствах. Крайне враждебно настроенные по отношению к религии, которая морочила людей своими ложными моральными притязаниями, эти люди науки хотели очистить культурные и научные структуры своих стран и побороть любые формы так называемой «дегенеративности», связанные с вхождением человека в индустриальную современность.
Они изобрели удивительную фигуру в науке, фигуру дарвинистскую, ницшеанскую, прометеевскую, дерзкую фигуру, способную воплотить пик величия класической немецкой Kultur, наследия Гете и Гегеля. Они изобрели нового человека, перерожденного наукой, разумом, преодолением самого себя. И к ним присоединились коммунисты и основатели сионизма, в частности Макс Нордау, который видел в возращении в Землю Обетованную единственный путь освобождения европейских евреев от упадка, в который их погрузили антисемитизм и ненависть к собственному еврейству. Вслед за людьми науки сионисты хотели создать «нового еврея».
Эти врачи Просвещения, благоприятно настроенные по отношению к эмансипации женщин и планированию семьи, внедрили государственную программу возрождения души и тела, евгенистическую программу, посредством которой они призвали население очиститься посредством браков, контролируемых медициной. Они обязали массы избавиться от своих пороков: табака, алкоголя и беспорядочной половой жизни. Но они были также мастерами обнаружения болезней, терзавших социальное тело: сифилис, туберкулез и т.д.
Некоторые из них, в том числе и великий психоаналитик Магнус Хиршфельд, пионер эмансипации гомосексуалистов, примкнул к этой программе, убежденный, что новая наука может создать новый тип гомосексуалиста, наконец избавившегося от перверсного наследия проклятой расы. Он также, как и основатели сионизма, хотел создать нового человека: «нового гомосексуалиста». Продолжение нам известно. Начиная с 1920 года, в побежденной Германии, бесконечно унижаемой победителями, которые навязали несправедливые условия Версальского договора, наследники этой биократии продолжали воплощать эту программу, внеся в нее эвтаназию и систематическую практику стерилизации. Преследуемые ужасом перед упадком своей «расы» они придумали понятие «отрицательной ценности жизни», убежденные в том, что некоторые жизни не стоят того, чтобы их проживать. Это жизни людей с неизлечимым страданием - душевнобольных, а также так называемых рас низкого сорта. Героизированная фигура нового человека, сфабрикованная самой культурной наукой в европейском мире, превратилась в противоположность - отвратительную фигуру из расы господ, одетую в униформу СС.
Эта перверсная, пуританская программа расовой гигиены, рожденная наукой, возведенной в ранг религии, идеал истины которой был извращен в стране, обреченной на унижение, основывалась прежде всего на желании полного порабощения человеческой сексуальности биократией. Веря, что служит цивилизации, она прошла по антропологическому кругу, который относится к сути перверсии: человеческая, исключительно человеческая, настолько, что скрывала проект по истреблению самого человека. Так, благодаря ее адептам вначале начали «эвтанизировать» душевнобольных, затем отправлять в топку Аушвица евреев, гомосексуалистов, цыган, то есть представителей «плохой расы»: популяцию первертов.
Здесь я хочу отдать должное Лукино Висконти - кинорежисеру, марксисту, гомосексуалисту и наследнику проклятой расы, который в «Гибели богов» сумел описать лучше, чем историки, губительные стороны этого антропологического круга, внутри которого между идеализацией и униженностью великая перверсная мечта о новом человеке превратилась в свою противоположность. Заимствовав из истории семьи Круппов столь же много, как из литературного мира Томаса Манна, Висконти изобразил безжалостное саморазрушение большой семьи промышленников Эссенбеков. И эта эдипальная трагедия добровольного истребления разыгрывается на фоне четырех ключевых событий, которые иллюстрировали смертоносный захват нацистами тела немецкой нации: захват власти Гитлером, поджег Рейхстага, ночь длинных ножей, сожжение великих произведений западной культуры.
Сила этого мифического сказания, описывающего происхождение самой великой перверсной системы, когдалибо созданной Европой - системы геноцида - основывается на том, что главные персонажи занимают поочередно место жертвы и палача, каждый из которых не только блещет изысканной элегантностью и захватывающей физической красотой, но и постоянно превращается в противоположность, переодевается, трансгрессирует, кощунствует, преступает закон.
Под видом изысканной утонченности в сердце величественного поместья, изобилующего самыми престижными признаками великой традиции немецкой Kultur, каждый лишь стремится стать прислужником нового нацистского порядка, воплощением которого является капитан СС, которого называют «кузен» и который сам никогда не является ни жертвой, ни палачом.
Как Мефистофель без тела и души, Ашенбах не имеет ни имени, ни эмоций: он - чистый дух новой расы господ, чей единственный долг - организовать согласно логическому правилу полное вымирание генеалогической связи (геноса), соединяющей членов семьи фон Эссенбек. Разрушить эту связь - это символически разрушить генос немецкой нации, заменив этот генос его смертоносной изнанкой: влечением к геноциду.
Развращенный матерью, порабощенной Ашенбахом, который превратил ее любовника в преступника на службе у расы господ, последний отпрыск Эссенбеков Мартин поочередно развращен, унижен, опускается до насилия и педофилии, заканчивает тем, что превращает свой внутренний беспорядок в ожесточенное и неистовое следование новому нацистскому порядку, предварительно овладев телом своей матери через кровосмесительный ритуал, напоминающий погребальный эротизм. Переданная медицинской науке, лишенная ума, деградировавшая телесно, она - лишь призрак того, кем была ранее. Представляя собой воплощение красоты, сожранной безумием, она будет принуждена своим сыном покончить с собой посредством принятия цианида рядом со своим любовником после сцены варварской свадьбы, когда представитель закона запретил брак между супругами еврейской расы.
